Мы очень удивились

Старшина и так пробовал и эдак. И на комсомольское

собрание «вытаскивал» Слободкина и подшучивал над ним на каждом шагу — ничего не помогало. Поэтому все мы очень удивились, услышав, что на шутку старшины Слободкин ответил шуткой. А старшина, услышав ответ Слободкина, даже обрадовался:

— Ну, раз шутить не разучился, значит ты еще человек! Сон, значит, начинаешь видеть?

— Сон, товарищ старшина.

Брага, обхватив колени руками, присел па койке.

— О чем же?

— Все по уставу, товарищ старшина, о службе.

— О службе?..

— Ну да, о ней самой — о ночных тревогах, о маршах, ну и о прыжках, конечно. Будто прыгнул-таки я назло всем врагам рабочего класса!

— Правильный соп! Так держать, Слободкин! Хоть во сне сигани, поломай свой испуг за ради Христа.

Старшина обвел всех довольным взглядом, повернулся на бок.

— А теперь дайте тишину, хлопцы.

Брага зарылся в одеяло и почти сразу заснул. За ним заснули и все остальные. Только Слободкин ворочался до самой команды дневального «Подъем!», так, наверно, и не увидав в ту ночь своего «уставного» сна.

После этого ночного разговора отношения между старшиной и Слободкиным начали меняться. Брага, видимо, решил предоставить событиям развиваться так, как они сами пойдут,— довольно, мол, «давить» на Слободкина: не маленький, сам поймет. Слободкин, скоро почувствовав это, как-то повеселел, будто письмо из дому получил.

— Это Брага жизни ему поддал! — смеялись ребята.— Не старшина, а чародей.

Слободкин молчал под пытками дружеских шуток, но в душе его что-то зрело и зрело — мы все это видели.

Однажды после вечерней поверки накануне очередных прыжков Слободкин сказал ребятам:

— Если я завтра сробею, так вы, ребята, сбросьте меня как сукиного сына, не пожалейте.

— Смеешься? — спросили мы Слободкина, а сами видим — не шутит.

— Упираться буду, все равно кидайте...

Перед прыжками вообще плоховато спится, а тут еще Слободкин со своими штучками-дрючками. Проворочались мы в ту ночь, не заметили, как подъем подошел — он рано в таких случаях бывает. Трех еще не вызвонило, как дневальный горлышко прополоскал.

Встали мы нехотя, с кряхотцой, ну, а у Слободкина вообще вид был такой, будто оп и не ложился,— бледный, даже серый, весь в себя ушел.

До аэродрома ехали молча. Только перед самой посадкой в самолет кто-то спросил Слободкина: