— Нет, не г, что вы, уже отлегло. Больше, пожалуй, не тронет. А вы шли бы, сырость и здоровому все кости перегрызет.
Апраксин подумал, что не следовало ему столько времени держать окно открытым над головой больного человека, решительно вытащил обратно своп широченные плечи, поднял жалюзи и пошел искать дверь в каюту Грачева.
— Давно это с вами? — спросил он, едва перешагнув порог.
Грачев помолчал, потом на вопрос ответил вопросом:
— У вас в Сталинграде в каждом метре тысяча шестьсот осколков, говорите?
— В каждом.
— А у нас в Энгельсе... — начал Грачев, но удушливо закашлялся, лицо его перекосилось, он схватился за поясницу.
— А у вас? В Энгельсе? — подсказал Апраксин начало оборванной фразы, когда земляк отдышался.
— У нас он не был совсем, как вы знаете. Только фугасы расшвыривал. Один у меня в спине и застрял. В такую погоду, как нынче, места но нахожу. А вас, стало быть, вовсе не тронуло?
— Целехонек.
— Я ж говорю, счастливый. Окажись я там — все б осколки моими были. Это я точно знаю. Когда над нашей «Зарои» первая бомба рванула, никого не задело, только я схлопотал. В Сталинграде я был бы убит тысячу и еще шесть сотен раз, как отец мой, Грачев Петр Степанович. Не слыхали случайно?
— Грачев Петр? Что-то не припоминаю.
— Жаль, он у вас в Сталинграде свою долю принял.
Апраксин с Грачевым не заметили, как прошла ночь,
как рассеялся туман, как «Котовский» снова залопотал колесами и начал наверстывать время.
В Энгельсе земляки расстались как друзья.
— Вечером жду,— сказал Апраксину Грачев. — Всех дел на своем химкомбинате сразу все равно по переделаете. Придете?
— Спасибо, но после такой ночи до гостей ли вам?
— А что? В баньку схожу — все как рукой снимет. Колоть некогда: забот у меня, откровенно говоря, прорва.
— Я бы не советовал вам перенапрягаться. Посидите дома денек-другой, а потом можно и за дела. Я вот здоров, как дьявол, и то нынче не прочь отдохнуть, а вам и сам бог велел. Слышите?
— Слышу, слышу...
Они попрощались до вечера.
Грачев по категорическому настоянию Апраксина сел в такси и поехал домой.
|