Но наше мироощущение и воспитание властно подсказывали: все это правильно. И столовые, и общежития, и сытная пища, и заботливые врачи — все это отличает нас, советских людей, от фашистов, ставит неизмеримо выше их. Помню, как с радостным волнением читали мы в «Правде» слова Леонида Леонова: «Народ мой и в запальчивости не переходит границ разума и не теряет сердца. В русской литературе не сыскать слова брани и скалозубства против вражеского воина, плененного в бою... Мы знаем, что такое военнопленный. Мы не жжем пленных, не уродуем их...» Однако то, что мы узнали о дискуссиях среди пленных по отдельным репликам самых откровенных врагов или, наоборот, самых доверчивых офицеров, — отнюдь не увеличивало наши симпатии к временным жителям Спасо-Евфимьева монастыря. — Это пропаганда,— утверждали одни,— самая изощренная пропаганда русских.
Они хотят расслабить нас, усыпить нашу бдительность, выставить фюрера лжецом и клеветником, чтобы побудить нас к измене присяге. — с нами. Они хотят иметь свой шанс на случай поражения,— говорили другие. Кое-кто даже пояснял, что в этом феномене «прощения» нет ничего удивительного. Мягкосердечные славяне, мол, «пасуют» перед «народом господ», чувствуют свою неполноценность и отдают должное... «рыцарям германского духа». Были суждения и литературно-психологического порядка: — Достоевский,— говорили интеллектуалы,— давно объяснил русскую душу. Для нее характерен комплекс «любовь-ненависть».
А кто-то даже припомнил Толстого с его непротивлением злу. Мы обменивались мнениями по поводу этих сужде-Ш ний и удивлялись самодовольству и тупости, высокомерию и примитивизму наших подопечных. Множество необычных проблем сразу вставало перед советским человеком, попавшим на работу в лагерь для военнопленных. Во-первых, надо было ни на минуту не забывать, что находишься среди врагов, правда, уже не вооруженных, но отнюдь не ставших друзьями или хотя бы нейтральными.
|